сделай еблишко попроще, духовный советский мальчик
Название: 11
Автор: Намакемоно
Персонажи: Незуми/Шион (основной), Инукаши, Сафу
Рейтинг: PG-13
Жанры: гет, слэш, ангст, hurt/comfort, AU
Предупреждения: OOС
Часть: первая
Размер: планируется миди
Статус: в процессе
Описание: По миру прокатываются последние судороги войны, и семнадцатилетний Шион, мальчик-альбинос, возвращается в родной город, в котором не бывал порядка семи лет. Сафу, неожиданно встреченная подруга детства, просит его устроиться к ним в приют, где катастрофически не хватает людей, а в качестве личной просьбы поручает ему приглядывать за ребенком цыганских кровей. Шион соглашается, но "ребенок" оказывается куда взрослее, чем он полагал, а от сваливающейся им на голову своенравной девчонки легче не становится.
Посвящение: читать дальше kira_ena, Kastana, Мерген- всем этим людям, которые в свое время не дали мне просто плюнуть на идею и пройти мимо.
_EneRgiChnAy@_ - спасибо за заявку, послужившую толчком к написанию.
Лиза - спасибо просто за все и за поддержку отдельно.
Примечания автора: Много буков, но по делуАУ на альтернативную Европу времен конца Второй Мировой. Поэтому привычные нам "Незуми", "Шион" и "Инукаши" появляются как имена не сразу, а у героев есть простые европейские имена, которые так же в фике употребляются.
Вторая мировая осталась, первые стычки и поползновения Германии в 39-ом, геноцид - все как положено, но вот Япония в войну не ввязалась.
Незуми - цыганенок-полукровка, причем это не просто для того, чтобы вписать в обоснуй - это накладывает сильный отпечаток на его характер.
У Шиона вместо матери - отец.
Огромный, но намеренный и тщательно продуманный ООС. Герои могут быть слабо похожи сами на себя, но все же последовательны в своих поступках.
P. S. Я знаю, когда была написана "Чайка по имени...". Но волшебное слово "альтернативная" списывает все временные казусы и несостыковки с реальной исторической картиной.
_____
11 - номер хромосомы, в которой находится ген, ответственный за пигментацию, и мутация в нем приводит к альбинизму.
11 - неделя беременности у человека, на которой эмбрион начинают называть уже плодом.
В 11 дней укладываются описанные события
Главы 1-3
- Ну что, вот мы и на месте, - девушка улыбнулась, пропуская своего спутника вперед и толкая калитку, скрипящую, влажную от дождя, стремительно отбарабанившего полчаса назад свою песню о жестяные крыши. - Гляди, - она повела бледной ладонью, словно пытаясь ухватить и белевшее в сумраке теплого, густого августовского вечера здание, и темневшие перед ним грозными стражами горбатые деревья, и раскинувшееся за домом картофельное поле - словом, все, что мог охватить взгляд, эту почти черно-белую миниатюру, выступавшую будто из темной воды.
- Никогда бы не подумал, что окажусь здесь не на птичьих правах, - растерянно улыбнулся молодой человек. Его затылок белесым опушившимся одуванчиком вырисовывался в темноте, а теплый и почему-то сладковатый ветер трепал его пряди, то ласково убирая их за уши, то, хохоча, задувал их в рот, бесцветными кончиками тыкая в сухие горячие губы. А тот, не обращая внимания, рассеянно улыбался и щурил глаза, разглядывая один из множества призраков детства. Кирпичный, беленый дом нависал над ним своим иллюзорно грозным фасадом, прохладным, с белыми тюлевыми занавесками и любопытными детскими лицами в окнах - ничего не изменилось за эти годы, разве что темные окна казались беззубыми без детских силуэтов, а он глядел на приют, вечно бывший закрытым для любопытных детей городка, не украдкой поверх забора, как бывало, а изнутри, имея на то полное право, почти став его частью.
- Сейчас все на ужине, - будто перехватила его мысли девушка. - По крайней мере, я на это надеюсь, - неожиданно, со вздохом закончила она, невольно морща лоб и машинально накручивая на палец выбившуюся из прически прядь. - Эй, Шион, ты чего? – она растерянно подняла на него взгляд.
А тот самозабвенно хохотал, звонко, как-то еще по-мальчишески, словно много не досмеялся в детстве.
- Сафу, - начал тот мягко, отсмеявшись наконец, и она обреченно вздохнула, смирившись с тем, что хоть оболтус и вырос, но с прежним восторгом коверкает ее имя на восточный манер. - Дети благотворно влияют на тебя - впервые на моей памяти ты в чем-то не до конца уверена.
Сафу – Софи вообще-то, как она сама предпочитала - критично поджала губы, не находя в этом ничего смешного. Она чертовски устала с этими детьми, и сплошные заботы сделали свое черное дело не хуже грохотавшей почти шестой год войны – уголки тонких губ сделались по-взрослому жесткими, темные круги залегли под бывшими удивительно живыми в детстве глазами, и в восемнадцать лет, в которые ей бы носить высокие прически, канареечного цвета платья и пахнуть весенней свежестью, она могла бы сойти и на все двадцать пять.
- Никогда не понимала тех вещей, над которыми ты смеешься, - покачала она головой. – Ладно, пойдем, я покажу тебе, где ты будешь жить.
Она прикрыла за собой калитку и уверенным движением защелкнула замок. Тот влажно лязгнул, словно окончательно отрезая прошлую жизнь и пути к отступлению.
- Кстати, напомни завтра дать тебе ключи.
С Сафу он столкнулся случайно, этим же днем, потерянно блуждая по смутно знакомым с детства улицам – многие дома, которые он помнил еще крепкими, теплыми, крашеными в мятно-зеленый и белый, теперь, лишенные надежных мужских рук, покосились, словно легли на землю, обессилено шепча: «мы так устали… Послушайте, знали бы вы, как мы устали…». Шепот их сливался в невнятную горечь на губах – больно вырастать из детства, возвращаться туда, куда так рвалось годами сердце, и обнаруживать, что дома-великаны и бесконечно взмывавшие ввысь плотными стенами заборы на самом деле давно уже старые, приземистые, до ужаса одинокие. Мир, казавшийся яркой карамелькой в детстве, оказывался полон пугающе пустого пространства, сжимался, крохотный и озябший, вокруг, словно виновато ластясь к твоим ногам, погрызенный войной, как ткань - молью.
Неприятный ком подступал к горлу, когда он разглядывал городок, в котором провел детство. Ничего особо не изменилось, он вроде бы был все тем же, но вот сам - сам Шион стал другим.
Хотя нет, кое-что оказалось тронутым временем – вместо их дома слепым пятном кричал новый, еще сырой фундамент, и это было как трещина в сердце - хрустальная птичка детства окончательно разлетелась вдребезги у него на ладони. Шион сжал кулак, представляя мелкие, как дождевая пыль, осколки, как они, незаметные, входят под его ненавистно-белую кожу, словно шипучее вино, покалывая пальцы и отравляя его до самого нутра.
От осколков снарядов, приходивших в сердце, в эти годы гибли тысячами, десятками тысяч, но это – куда больнее, когда какую-то, пусть слабую, но отчаянную и живую мальчишескую надежду, тянущуюся робко вверх, опрокидывают в небытие, и сразу в груди делается гулко и пусто, мир становится насмешливо сер и равнодушен, отказываясь оплакивать твою потерю.
Он тупо глядел на щерившиеся блоки будущего здания, на ведро в потеках цемента и сжимал кулаки, словно пытаясь привести себя в чувство. Он, исколесивший с отцом Восток, куда лишь отдаленным эхом докатывались отблески пожаров и кровавых зарниц войны, страшной войны, облизавшей своим гнилым языком добрых пол-суши, уж он-то полагал, что до него не добежит взрывная волна. Но как же чертовски и горько был он прав, когда обронил в разговоре со случайным попутчиком, не испугавшимся его внешности, что война дотянется до каждого. Изощренная насмешка судьбы – швырнуть ему обратно в лицо брошенные на ветер пустые для него самого слова.
Он обернулся и заозирался, пытаясь отыскать еще один дом – если тут стоял его, то…
- Джонни?.. – донеслось до него неуверенное. – Джон?
Он поспешно потянулся на голос и отыскал глазами невысокую фигуру, вырисовывавшуюся строгим силуэтом на крыльце дома неподалеку. Та помедлила, а затем, подхватив подол закрытого темного платья, бросилась вниз по ступеням.
- Шион? – наконец, вспомнила она то имя, которым он просил себя звать, странный, странный снежноволосый мальчик, дома - с глазами неба, и цвета вишневого сока – на улице, где не мог подолгу бывать. В детстве она верила, что тот вырастет в святого Николаса и будет до самой старости дарить ей подарки, помня их дружбу. А тот кивал, обещая обязательно её не забывать, мальчик-астра, как переводилось его имя со странного на слух, шипяще-округлого языка, на котором умел говорить его отец. Шион – Джонатан на самом деле, как когда-то нарекла его мать – отцом гордился и даже имя маленькой Софи в подражание переделал в Сафу, какое-то странное, но тогда до ужаса раздражавшее девочку.
– Шион! – крикнула Сафу громче, отчетливей, впрочем, не имея никакой в том нужды – пару секунд спустя она уже сжимала его в своих объятиях.
Он за все то время, что они не виделись, вытянулся, вырос, однако лицо его изменилось не сильно, но вот острый кадык и крупные ладони смотрелись странно, непохоже не того болезненного щуплого мальчика, к которому она привыкла. Он улыбнулся ей, вглядываясь в её полузабытое лицо, словно запоминая заново.
- Сколько раз тебе говорить, - он улыбнулся, качая головой, и прикрыл веки с веером белых ресниц, - что «Джон» - не производное от моего имени, - Шион наигранно ворчал, не зная на самом деле, что говорить и как вести себя дальше.
- А сколько раз надо было тебе сказать, чтобы убедить, что меня на самом деле зовут Софи? – возмутилась она, отстраняясь от него и тоже принимаясь внимательно его разглядывать, ловя малейшие изменения, случившиеся за эти шесть или семь лет.
Потом они пили у Софи чай, из пары уцелевших и не распроданных настоящих тонких фарфоровых чашек, еще довоенных. Чай был со странным привкусом, водянистый, жидкий, но все-таки настоящий – у Шиона даже всплыла чаинка, которой он обрадовался, как когда-то впервые, когда отец рассказал ему это поверье.
- Гляди, - улыбнулся он, наклоняя к ней чашку. – На счастье.
- Это все глупости, которых ты нахватался у этих варваров, - рассеяно отозвалась она, глядя, как в скатерть впитались несколько пролившихся коричневых капель и как они расплылись по ней темными пятнами.
Придется стирать.
- Они не варвары, - обиженно засопел тот. – Тебе просто не понять их менталитет.
Сафу прищурилась, глядя на него:
- Ну вот умных слов ты точно нахватался.
Они помолчали – пауза повисла тяжелая, неловкая, на которую наложили отпечаток годы разлуки. Мерно тикали высокие часы, в окно барабанил мелкий дождь, но уюта не было – дом выглядел почти нежилым, холодным, содержавшимся в образцовом порядке. Когда-то, когда он прибегал к ним в гости детстве, в очередной раз поссорившись с отцом, то все выглядело по-другому – на кресле лежала вязка, клубок при этом вечно терялся где-то под платяным шкафом, в котором пахло нафталином и где он любил прятаться во время игр, а из маленькой кухоньки доносился вкусный запах пирожков, и бабушка, с которой девочка жила тогда, после гибели родителей, соединяла все пространство во что-то настолько мирное, тихое и теплое, что уходить никогда не хотелось. Поразительнее же всего было то, что эта же женщина следила за приютом, оставшимся на них двоих, и бывала строга. Впрочем, её любили даже приютовские, тихо, по-своему, но все же – определенно.
Сафу поймала его взгляд, блуждавший по безжизненным стенам, и тихонько сказала:
- Она не перенесла этой зимы, слишком голодно было.
Шион поднял на неё глаза, внимательно наблюдая за тем, как она высвободила из тугого пучка, собранного на восточный манер, две длинные спицы и сжала в ладонях, с горечью их разглядывая. Волосы, не слишком длинные, из строгой прически рассыпались темной волной по плечам – прямые, густые, неровно и поспешно подрезанные.
- Все, что теперь осталось, - с грустью сообщила она, сжимая пальцы.
- А что приют? – попытался перевести разговор Джонатан. Видеть подругу детства, вечно серьезную и строгую, в глухом душевном раздрае было страшно, очень-очень страшно. – Неужели теперь одна тянешь?
Та сухо кивнула, затем помедлила и подняла на него взгляд, полный надежды.
- Джонни, - почему-то в детстве она чаще всего звала его именно так, с какой-то болезненной нежностью. – А ты зачем вернулся?
«Джонни» пожал плечами.
- Хотел найти работу – рабочих рук сейчас в обрез, так что даже такого как я возьмут. А вообще, - он помедлил. – Мечтаю скопить на обучение, - он едва заметно смутился, на скулах расцвели два багровых пятна.
Софи поднялась на ноги и, перегнувшись через стол, накрыла его ладони своими, а затем и вовсе стиснула его пальцы, заглядывая в глаза.
- Джонни, иди к нам, а? Нам нужны люди, очень. Каникулы меньше, чем через месяц кончатся, и там мы уже совсем не справимся.
Сафу редко его просила. Настолько редко, что он кивнул, прежде, чем успел хорошенько подумать, прежде, чем вспомнил, во что его жизнь превращали дети, просто по инерции, удивленный её просьбой.
Опомнился он только перед белевшим в сумраке домом.
Сафу передвигалась по территории уверенно, шуршала подолом платья о влажную от росы траву и обстоятельно рассказывала о жизни приюта, Шион же слушал, но ступал осторожно, словно все еще привыкая, будто под ногами его, под обманчиво ласковой темной зеленью, сидело глухое, горячее и жестокое нутро болота, так что стоило бы оступиться, опустить ногу мимо кочки - и он бы пропал. Но при этом он находился в состоянии какого-то странного, темного и глубокого ступора, будто уперся сознанием в большую прозрачную стену - Шион искренне не понимал, как мог пойти на столь спонтанный поступок.
Он не боялся ответственности или некоторого одиночества, которое ему предстояло уж до конца каникул наверняка, как объяснила Сафу, но вот дети, эти вихрастые мальчишки с крупными злыми ртами и чванливые маленькие принцессы-оборванки его пугали, вернее, он их не любил. Страх же давно оказался загнан куда-то в самые потаенные уголки сердца, похоронен под желаниями, амбициями и нормальными, общепринятыми страхами - страхом высоты, пауков и солнечного света. Хотя нет, последний все же вновь выбивался из общепринятой череды, но ему - ему было можно.
Джонатан ненавидел свою уникальность - человек-аномалия, как звал он сам себя в минуты горького и глубокого душевного отчаяния, протравившего ему кости за эти годы. Конечно, отец любил его и таким - маленьким, тихим, бледным, с абсолютно белыми волосами и отливавшими на свету красным глазами, таким, с жалкой боязнью света и едва заметно дергавшимися глазными яблоками. Последнее, нистагм, это дикое, уродливое, будто скрюченное ревматизмом слово он не переносил более прочих - на цвет его волос, как на керосиновую лампу, слетались любопытные ровесники, но стоило ему поглядеть на них, словно сознательно бегая глазами по их лицу, как те сперва радостно улыбались ртом с выпавшими зубами, а затем просили перестать, злились и бросали его, «ненормального», и он оставался одинокой свечкой трепетать на дороге, не понимая, в чем провинился передо всем миром.
А потом, потом был Восток, была Япония, в которую отец взял его, как только почуял нехорошее в воздухе над Европой, где они и провели эти годы. И пусть там не было отпечатков-исполинов адских танковых гусениц в сырой грязи, не было ран от колючей проволоки и трупов миллионами, там все равно война шла, но уже личная, для маленького Джонни, который оказался в чужом мире, место в котором не удавалось выгрызать даже зубами. Для того, монохромного мира он был слишком не таким, "слишком" во всем. Среди темных, черных глаз и вороньих волос, среди этой желтовато-смуглой кожи, в потоках бурлящего, неясного поначалу чужого языка он всюду был некстати, не понят и пренебрежительно отвергнут. Но больше всего он ненавидел их сказки.
Белые волосы делали из него потустороннее чудовище – ту же колдунью-старуху с крутых склонов гор, которая ела детей и заблудших путников. Бесстрашные в толпе себе подобных, дети кидались в неё камнями, в эту морщинистую и страшную, а прилетали они в его, Шиона, худую маленькую спину. Один, особенно острый осколок рассек его лицо так, что розовая полоска до сих пор тянулась от левого уха до середины щеки. О том, что могло бы быть, пройди он парой сантиметров выше, Шион обычно старался не думать.
Но сейчас, когда он сознательно согласился окружить себя детьми, поймал себя в ловушку, сейчас невольно вырвались на свободу все старательно задавленные обиды - на мир, на сверстников, на отца, особенно на отца, даже отчаянная и горькая обида на мать: за то, что та ушла так рано, не осталась жить в этом мире хотя бы ради него. Мысли эти были стыдными, жалкими, уродливыми, но искоренить их не выходило.
- Джонни, - вдруг перебила Сафу свой рассказ и повернулась к нему. - Я тут подумала, - она замялась и поглядела на его белоснежные, растрепавшиеся от ветра волосы, словно избегая прямого взгляда зрачок в зрачок.
- М? - тот отвлекся от собственных воспоминаний. - Ты говори, я пойму, - он помедлил, а затем, презирая себя за прорезавшуюся в голосе надежду, продолжил: - даже если ты скажешь, что передумала, и я тебе не нужен.
- Нет-нет, - помотала она головой, вновь аккуратно причесанной. - Я просто решила, что солнце тебе в тягость, а прочие воспитатели по вечерам уходят к себе, где их ждут семьи... ну или бутылка, - тут она неодобрительно нахмурилась, - кого как. И по вечерам я одна, понимаешь, нельзя же детей без присмотра оставлять. А здесь - жутко, я не знаю, но у меня порой такое чувство, что это какой-то особый мир, который меня в себя не пускает. Я вроде цербера, но я - снаружи. Знаю, глупо звучит, но мне тут плохо, а когда дети взрослеют и уходят в самостоятельную жизнь, то у них такие безжизненные лица, будто они уходят умирать. Только некоторые радуются, такие же изгои как я. Звучит дико, верно? - она, наконец, решилась поймать его взгляд. Шион глядел сочувствующе, будто понимал, о чем она говорила.
- Хочешь, чтобы ночью дежурил я? - мягко поинтересовался он. Растерянность при встрече с отталкивающим тебя миром "для избранных" он знал на себе.
- Очень, - призналась она с облегчением. - Может, хоть ты у них приживешься?
Конечно, приживется, подумал Шион - особенно, если будет пересекаться с их миром только ночами, когда мир этот будет тяжело и глухо спать поверхностным сном с цветными картинками перед глазами.
Шиону, как единственному ночевавшему на территории, Сафу выделила небольшой домик, деревянный, который он сперва, при обходе, и не заметил.
Внутри было уютно, хоть по полу и тянул легкий сквозняк, но большой, грубо сколоченный стол подкупал своей простотой и узором годичных колец, полустертых уже временем, а камин пока стоял забитым досками - чтобы маленькие чудовища не додумались его топить своими силами - но его можно было легко вернуть в рабочее состояние. Окно, со старым, сероватым от времени и пыли стеклом, выходило как раз на левую часть фасада большого дома, так что можно было разглядеть оба крыла, хотя половина мальчиков была все же ближе и вырастала громадиной из темноты.
Кровать тоже была незамысловатой, но выглядела надежной, чего было вполне достаточно, но вот настенные полки неуютно скалились пустотой, словно требуя чего-то.
Часов не было, но и без них было неплохо, хоть и тихо.
Но уснуть не получалось, он то и дело ворочался, скидывал и обратно натягивал одеяло, открывал и вновь захлопывал окно, дребезжа неплотно пригнанными стеклами, вставал, перекладывал те немногие вещи, что взял с собой, и маялся от бессонницы.
В белом доме давно уже погас свет в центральной части, где, как он знал, была столовая, последние детские голоса смолкли на улице - успевшие улизнуть после ужина (который Шион по незнанию пропустил) были безжалостно загнаны обратно. Постепенно гас свет и в комнатах, где спали дети - они уже улеглись, сопровождаемые строгим голосом мисс Уайт, в котором не смела дрогнуть ни единая нота, подвести ни единая интонация. Но он знал, что это потому, что мисс Уайт - о Боже, до чего смешной официоз!.. - Софи, та самая маленькая серьезная Сафу их боится, и потому не позволяет себе ни единого промаха, ни единой слабости, так как свято верит, что чуть что - и на нее набросятся сворой.
Он покачал головой и вновь поднялся на ноги, набросил на плечи пальто и вышел во двор - поглядеть на свой новый мир спокойно, подышать теплым августовским воздухом, поглядеть на звезды и выплеснуть в прогулке лишнюю энергию и волнения - пути назад все равно уже не было, так что пора было переставать паниковать.
Улица встретила его скользкой от ночной росы травой и темным, чернильно-синим небом с розовато-белесым зевом луны. Стрекотали сверчки, дразняще, где-то близко, но неуловимо, а вдали над землей проносились трескуче-скрипящие птичьи крики, от которых он успел отвыкнуть за время путешествий. Глаза привыкали к темноте с трудом, и что-то казалось остро неправильным, но Шион не сразу понял, что его смущало – а был это едва заметный огонек, теплившийся за белыми тюлевыми занавесками в одном из окон первого этажа; комната же Сафу, как он знал, была на втором и темнела черным провалом окна, так что происходило что-то не то.
Спать не хотелось совсем, и он подошел к невысоко расположенным окнам - стало ясно, что горела неровным пламенем свеча, бросая скорее тени, чем давая свет, но вот что там происходило, оставалось совершеннейшей загадкой.
Столовую и коридор он прошел почти на ощупь, смутно себе их представляя и касаясь пальцами стенки, отчаянно пытаясь заменить себе и без того плохое зрение - как же он жалел, что не захватил с собой лампу!.. Нужную дверь он отыскал легко - из-за нее доносились сдавленные взволнованные и недовольные голоса, да тонкая полоска света била по низу.
Шион осторожно приоткрыл дверь и заглянул в комнату. Никто не спал, мальчишки помладше собрались группами на нескольких кроватях, словно окружившая кольцом крупную добычу волчья стая, и во все глаза глядели на одинокую прямую фигуру, сидевшую в одних штанах на своей скрипучей койке в углу, набросив себе одеяло плащом на плечи и сосредоточенно вращавшего тупой ножичек для масла, стащенный, по всей видимости, за завтраком. Крутился тот на жестяном подносе, раздобытом где-то еще, по краю которого белели положенные поверх облупившейся цветочной росписи обрывки тетрадных листов, маленькие клетчатые полоски с неразборчиво выведенными словами. Свеча стояла рядом, прямо чашечкой самодельного подсвечника на матрасе – ну и беззаботность, рассердился Джонатан – пламя её дрожало на сквозняке, отбрасывая резкие зловещие тени на острое лицо гадавшего.
Он казался кем-то вроде молодого дикого чародея, и все замерли в восторженном и испуганном оцепенении. Сперва было Шион подумал, что тот был их вожаком, но что-то было не так, не чувствовалось благоговения перед ним как перед лидером, но вот страх - страх чувствовался, отчетливый и злой, гнусно-завистливый.
- И что у нас здесь происходит? – громко поинтересовался новоиспеченный воспитатель, затем вздохнул, прикрыл глаза, набираясь духу, и вошел в комнату, скрипнув дверью и заставив всех вздрогнуть. Всех, кроме упрямого колдуна, который поднял на него спокойный взгляд темных, блестевших в полумраке глаз, и невозмутимо задул свечу, погружая комнату в ровный мрак.
Всполошившиеся было дети пригляделись и поняли, что тревога оказалась ложной – это был не воспитатель. Если честно, они его вообще первый раз видели, да еще какого-то подозрительно молодого.
- Крыс опять взялся за свои цыганские штучки, - наябедничал кто-то, не упуская возможности настучать на ублюдка хоть кому-нибудь, даже если тот оказался бы случайным прохожим. Хотя нет, случайных людей тут не бывало, это они знали точно. – Обещал на нас порчу навести, если будем мешать, - добавил он по некотором размышлении.
Джонатан попытался скрыть невольную улыбку и строго поинтересовался:
- А сам-то ты что скажешь, герой? – он поглядел на взрослого мальчишку, уже ловко соскочившего с кровати и убиравшего в тумбочку прибереженные на такие ночи свечу и поднос. Тот пожал плечами, захлопнул ящик и, подойдя ближе, оказался с ним практически одного роста. Сунув согретый в руках нож ему в ладони, мальчишка неохотно разлепил губы, отводя раздосадованный взгляд:
- Попрошу на кухню вернуть, а то утром хватятся, ор будет стоять дикий.
- Меня? – Шион даже растерялся от неожиданности просьбы.
- Вас, но вообще - как хотите, - парень пожал плечами и прошел мимо, выхватив совершенно не точеный нож из растерянных рук обратно в свои цепкие смуглые пальцы. – Я и сам могу.
Скрипнула дверь, и он безмолвно исчез в темном коридоре, не скрипнув ни единой половицей.
- И часто он так? – он поглядел на детей в некоторой растерянности. Глаза уже почти привыкли к темноте и стали различать лица. Парень постарше, лет четырнадцати, еще дававшим петуха баском сообщил, что это Крыс, а от Крыса можно ждать чего угодно. Повисла осторожная тишина, и Шион с ужасом почувствовал на себе изучающие липкие взгляды, с которых обычно и начинались неприятности.
- А вы кто? – вдруг раздался голос, словно нарушивший какую-то незримую, стихийно выросшую стену табу, воздвигнутую при его появлении. Может быть потому, что он сразу вошел как свой, и говорили с ним как со своим, и лишь потом спохватились.
- Завтра узнаете, - вкрадчиво пообещал Шион и покинул комнату под растерянные шепотки и чувствуя себя в кои-то веки если не победителем, то хоть достойно ушедшим.
Когда до него донесся нестройный хор голосов, ожесточенно загомонивших, заспоривших о том, кто это мог быть, он поежился, а затем, выловив из лавины захлебывающихся версий ненавистное «а вдруг привидение?», откровенно вздрогнул, вспоминая злые колючие взгляды узкоглазых детей.
Крыса он отыскал у двери в кухню, где тот ковырялся, кажется, шпилькой в замке.
- И ты предлагал заниматься этим мне? - поинтересовался он скептически.
- У вас ключи должны быть, - тот его появлению не удивился и оставался совершенно, просто каменно спокоен.
- Почему ты так решил? - прищурился Шион.
- Да ясно же, что вы из числа воспитателей - другие так безрассудно и громко по коридорам не ходят. Жизнь отучает, - сердито объяснил тот, пошевелил шпилькой, в которой Джонатан, наконец, признал шпильку Софи, и лязгнул замком, размыкая его и вытаскивая из петель. Затем исчез за дверью в полном мраке кухни.
- Но при этом ломать при мне двери - это нормально? – Шион вскипел. Его почему-то злила эта логика, эта наглость, эта холодная и абсолютная уверенность в своих силах, такая, из-за которой каждая реплика казалась каким-то снисходительным подарком остальным. Будто это он, а не Крыс был погрызенным жизнью и войной сиротой.
Послышался лязг металла, затем какой-то грохот, и Крыс вновь вырисовался на пороге, со свободными от ножа руками и жуя кусок хлеба.
- Я знаю, что вы не донесете. По вам видно, - он предвосхитил вопрос своим кратким, ничего не прояснившим ответом. - Держите, - он протянул ему второй кусок, который тот машинально принял, а затем попробовал. - У вас вид голодный, - усмехнулся мальчишка, но уже как-то не зло, перестав глядеть на него с хорошо затаенной угрозой в дымчато-серых глазах, и улыбаясь тому, как и действительно голодный Шион ел.
А затем, понаблюдав еще некоторое время, повесил замок на место и стремительно исчез в темноте коридора. Абсолютно бесшумно и кратко пожелав доброй ночи.
Это было кстати - день пока выходил исключительно странным.
Овсянка, жидкая, зеркальную гладь которой взрезали бесформенные комки каши, глядела на Томаса из тарелки большим бледным слепым лицом. Масла этим летом не было, да и каша давно уже варилась только на воде, так что слоистая, тяжело и почему-то жирно пахнущая овсянка была тошнотворно безвкусной, и половину завтраков он давно уже проводил, задумчиво царапая гнутой истертой ложкой дно тарелки, оставляя стремительно затягивающиеся в каше борозды и разглядывая столовую.
Столовая уже набила оскомину, впрочем, как и все здесь, просто столовая - столовая как-то особенно.
Меленькие трещины, паучьими тонкими лапками разбегавшиеся по потолку, он знал давно наизусть, как и темные спирали гладко спиленных сучков на соседних деревянных столбах, поддерживавших потолок - они уродливо обрубленными мореными деревьями возносились вверх, утопая несуществующими кронами в потолке, и безликий беленый зал с большим камином, топившимся только в лютые морозы, из-за них был особо неудобным. К длинным, составленным вместе столам, сколоченным силами прошлых, давно истершихся песком из памяти, еще довоенных воспитателей, примыкали узкие лавки, которые поначалу казались издевательством. Тетки и дядьки же, с резиновыми лицами из инспекции, что умилялись два раза в год, строго по графику, их "идеальным условиям", как формулировали они сами, те радостно кивали строгими седыми пучками и глупо прикрытыми зачесанными волосами набок лысинами и улыбались, глядя на "малюток", хмуро ерзавших за столами затекшими поясницами.
Самим им всегда любезно предлагали стулья.
Зачем он приходил на завтрак, он не знал - не явись он, так ни один из воспитателей не посмел бы всерьез пытаться усовестить его, они давно уже поняли, что своенравного мальчишку с черным прошлым, всколыхивавшимся кроваво-алыми зарницами, не переубедишь. Оставалось только ждать - скоро тому предстояло покинуть их приют, и все надеялись, что смогут вздохнуть спокойно.
Том понимал - не смогут, это обманка для них самих, смешная обнадеживающая ложь, потому что в отличие от взрослых он умел не просто смотреть - видеть. Он видел, что проблема не в нем, что они просто-напросто фокусируются на чем-то близком и успокоительно-ясном, не замечая проблему-исполина, нависающую над ними из-за его плеч.
Он-то хорошо понимал, что почти все приютовские были не просто маленькими босоногими узниками детского дома, не обездоленными сиротками с курносыми, веснушчатыми носами и вихрами под кепочками, какими они рисовались людям оттуда, из внешнего, безумно-безумно далекого мира, но стаей неясных и тревожных зверенышей, которые давно уже перестали верить в то, что их заберут и что мир окажется добр и ласков к ним, что обернется нежной улыбкой - а если бы и обернулся, они бы в неверии ободрали эти растянутые в улыбке губы когтями в кровь. Они строили свой мир со своими проблемами, со своими сокровищами и горем, праздниками и трагедиями, с играми внутри одной большой игры, и жили в нем, даже когда оказывались в школе, на другом конце города, куда их сопровождали беспокойные воспитатели. Они не снимали масок даже в классах и давали отпор всяким чужакам, смевшим с любопытством подбираться к ним. Их мир отграничивался приютским забором, не имел никакого названия, но был самым реальным, что было у этих детей. Взрослые не замечали этого, они не видели, что все эти разрозненные, на первый взгляд, кусочки и осколки человеческих судеб на деле были частями громадной и безжалостной машины. Там были свои противостояния и склоки, но чуть лишь стоило кому вторгнуться в их мир, и они дружно ощеривались единой пастью.
Глупые и абсолютно, аб-со-лют-но слепые взрослые не видели элементарного, просто не замечали, что пытаются посягнуть на что-то, они наивно полагали, что это всего-навсего сложный подростковый период дает о себе знать, не более.
Томас же знал об этом особом мире, но давно уже понял, что становиться его частью не желает ни за что.
Были и еще, другие одиночки, отщепенцы, либо не имевшие даже смутного чувства интуиции, позволившего бы им нащупать ручку входной двери в этот подводный и гулкий мир, либо те, в чьих глазах читалось понимание ситуации, но почти все такие уже давно покинули дом, поэтому сейчас Том был практически полным одиночкой.
Конечно, пожелай он, и вся эта стая припала бы, поскуливая, перед ним на передние лапы, обожая и до дрожи завидуя, но это было как-то настолько противно ему, что он держался в стороне, изредка разве что пугая с усмешкой всех своими "ублюдочными цыганскими выходками", как их боязливо звали остальные с отчетливой злобой в голосе. Потому как в их темном мире суеверия были не просто сказками, но главными и в чем-то высшими силами, и человек, способный подчинять их себе, казался им кем-то вроде бога, только вот, повернувшегося к ним слегка сутулой спиной с острыми лопатками. Некоторые распускали слухи, что у того там действительно прижженные обрубки крыльев, а уж сколько историй ходило о потерянных Крысиных Крыльях - он даже устал их выслушивать. Легенды передавались шепотом, боясь быть застигнутыми пронзительным взглядом дымчатых глаз, но все равно добирались до его слуха.
Они его забавляли, но не более – наверное, все же потому, что ничто из этого не было сделано с целью испугать кого-то или – того смешнее – создать культ личности, нет; он просто демонстрировал, пусть и зло и отчаянно, что память предков сильна в нем, что он – тоже часть чего-то большего. Что он гордится этим, что за ним, за его спиной кто-то есть – года и поколения, традиции и обычаи, и что даже если его зашвырнуло далеко от своего очага, он – помнит.
Иногда он сознавал гордыню недостатком, но народную гордость, ту, что, несмотря на все кровавые ужасы, кипела в нем даже сильнее, чем он мог бы в себе полагать, он считал чем-то почти святым. Он, мальчик с вырезанным в одночасье табором, для которого золотистое колесо флага со множеством прутиков-спиц окрасилось в красный, бьющий по глазам контрастом с зелено-синих полос, он помнил детство, которое многим бы показалось диким. Но тогда, тогда все было так сладко и просто, мир был с очевидностью волшебным – круглые доски для хлеба, взгляд в угли до рези в глазах, крошки для птиц и звездное небо, колыбельные и постоянно меняющийся мир с неизменными монистами и цветастыми платками.
Может, поэтому он четче всех видел происходящее.
Он видел людей, просто наблюдая за ними.
Разве что вчера явившийся у них на пороге, новый человек показался ему странным, не до конца ясным – словно лучилось в нем что-то бесконечное, бездонное и светлое, что было видно даже сквозь его некоторую бестолковость и загнанность; казалось, что тот способен простить весь мир за все зло, которое ему не могли не причинить – с его-то внешностью. Конечно, они почти и не пересекались пока с ним, если не считать этот странный диалог у взломанной кухни, когда тот смешно злился и пытался доказать что-то скорее самому себе, чем кому-то еще, но уже Томас увидел в нем что-то особое. Возможно, родственное – того самого ребенка, которого заставили резко повзрослеть; нет, конечно, остальные тоже были вынуждены взрослеть, но они ожесточались, взрослели насовсем, по-настоящему, а этот… этот был странным, что казалось, будто будь его воля, он вернулся бы в детство. Том бы тоже вернулся.
А еще… пусть это было глупо, но этим утром он его просто-напросто с любопытством разглядывал, ни о чем не думая и меланхолично растаскивая кашу по тарелке. При дневном свете он оказался действительно волшебным, будто осколок чего-то цветного из детства.
Рядом перешептывались остальные мальчишки, и кому-то он казался страшным – а вдруг вампир, эй, парни, глядите: глазища-то краснющие; нет-нет, слушайте, это же тот самый старик, нашедший эликсир бессмертия; а вдруг… - Том понял, что легенд в приюте скоро поприбавится.
Кто-то вспомнил, как отец – когда он еще у него был – рассказывал ему про подопытных крыс, как же их там, аль… бис… ой, аль-би-нос, вот. Кто-то загомонил, подхватил тихонько слово, перекатывая на языке, пробуя на вкус, и оно было отвергнуто как слишком длинное, но вот идея крысы, Крысы была подхвачена.
Он поглядел на робко улыбающегося нового воспитателя, что казался немногим старше его самого, на его ритмично дрожавшие алые глаза и едва различимый шрам на щеке, на узкие острые плечи под белой рубашкой и вздохнул. Затем обернулся к соседям, перестав гипнотизировать его взглядом, и поглядел на них тяжело.
- Не забывайте, кого уже окрестили Крысом, - заметил он тихо, но многие расслышавшие его запнулись и замолчали, подавившись так пока и не приставшим прозвищем. Стол притих, все молча поглядывали то на одного, то на другого, не осознавая заступничества, скорее уж полагая в этом ревность к черной славе.
На самом же деле, просто Джонатан – как его представила им всем его отчетливо мисс Уайт – на завтрак опоздал, вбежал раскрасневшийся, с кругами под глазами, какой-то всклокоченный и жалкий – не выспался наверняка на новом месте – усталый и очень-очень испуганный, так что Крыс даже удивленно выгнул бровь. Он видел, как у того едва заметно тряслись пальцы, пока он пытался есть; как он поначалу шарахался от разговоров… Было очевидно, что тот себя еще просто-напросто накрутил – так загнанно он глядел на бесстыже пялившихся на него детей. Особо пристально на него смотрела одна из девчонок из-за дальнего стола, хмуря смуглый лоб и будто что-то высчитывая.
Взгляд воспитателя рассеянно блуждал по детским лицам, пока не наткнулся на внимательный взгляд Тома. «Трудный подросток» усмехнулся, показывая, что паническая атака не прошла для него незамеченной, и альбинос растерялся, а затем зло и упрямо задрал подбородок и расправил плечи, с вызовом глядя в дымчато-серые глаза, после чего и вовсе поднялся, перегибаясь через стол за чайником с кипятком, за которым не решался встать, боясь побеспокоить своих соседей за учительским столом.
Крыс едва заметно улыбнулся – ну точно ребенок, причем такой, которого можно взять «на слабо», как это сейчас называли.
Он любил, когда его выводы оказывались верными.
_____________________________________
Примечание:
Если кто не знает, то цыганский флаг выглядит как красное колесо на сине-зеленом фоне, и красным из золотого оно стало уже после Второй мировой, когда цыгане подвергались массовому геноциду.
Автор: Намакемоно
Персонажи: Незуми/Шион (основной), Инукаши, Сафу
Рейтинг: PG-13
Жанры: гет, слэш, ангст, hurt/comfort, AU
Предупреждения: OOС
Часть: первая
Размер: планируется миди
Статус: в процессе
Описание: По миру прокатываются последние судороги войны, и семнадцатилетний Шион, мальчик-альбинос, возвращается в родной город, в котором не бывал порядка семи лет. Сафу, неожиданно встреченная подруга детства, просит его устроиться к ним в приют, где катастрофически не хватает людей, а в качестве личной просьбы поручает ему приглядывать за ребенком цыганских кровей. Шион соглашается, но "ребенок" оказывается куда взрослее, чем он полагал, а от сваливающейся им на голову своенравной девчонки легче не становится.
Посвящение: читать дальше kira_ena, Kastana, Мерген- всем этим людям, которые в свое время не дали мне просто плюнуть на идею и пройти мимо.
_EneRgiChnAy@_ - спасибо за заявку, послужившую толчком к написанию.
Лиза - спасибо просто за все и за поддержку отдельно.
Примечания автора: Много буков, но по делуАУ на альтернативную Европу времен конца Второй Мировой. Поэтому привычные нам "Незуми", "Шион" и "Инукаши" появляются как имена не сразу, а у героев есть простые европейские имена, которые так же в фике употребляются.
Вторая мировая осталась, первые стычки и поползновения Германии в 39-ом, геноцид - все как положено, но вот Япония в войну не ввязалась.
Незуми - цыганенок-полукровка, причем это не просто для того, чтобы вписать в обоснуй - это накладывает сильный отпечаток на его характер.
У Шиона вместо матери - отец.
Огромный, но намеренный и тщательно продуманный ООС. Герои могут быть слабо похожи сами на себя, но все же последовательны в своих поступках.
P. S. Я знаю, когда была написана "Чайка по имени...". Но волшебное слово "альтернативная" списывает все временные казусы и несостыковки с реальной исторической картиной.
_____
11 - номер хромосомы, в которой находится ген, ответственный за пигментацию, и мутация в нем приводит к альбинизму.
11 - неделя беременности у человека, на которой эмбрион начинают называть уже плодом.
В 11 дней укладываются описанные события
Главы 1-3
- Ну что, вот мы и на месте, - девушка улыбнулась, пропуская своего спутника вперед и толкая калитку, скрипящую, влажную от дождя, стремительно отбарабанившего полчаса назад свою песню о жестяные крыши. - Гляди, - она повела бледной ладонью, словно пытаясь ухватить и белевшее в сумраке теплого, густого августовского вечера здание, и темневшие перед ним грозными стражами горбатые деревья, и раскинувшееся за домом картофельное поле - словом, все, что мог охватить взгляд, эту почти черно-белую миниатюру, выступавшую будто из темной воды.
- Никогда бы не подумал, что окажусь здесь не на птичьих правах, - растерянно улыбнулся молодой человек. Его затылок белесым опушившимся одуванчиком вырисовывался в темноте, а теплый и почему-то сладковатый ветер трепал его пряди, то ласково убирая их за уши, то, хохоча, задувал их в рот, бесцветными кончиками тыкая в сухие горячие губы. А тот, не обращая внимания, рассеянно улыбался и щурил глаза, разглядывая один из множества призраков детства. Кирпичный, беленый дом нависал над ним своим иллюзорно грозным фасадом, прохладным, с белыми тюлевыми занавесками и любопытными детскими лицами в окнах - ничего не изменилось за эти годы, разве что темные окна казались беззубыми без детских силуэтов, а он глядел на приют, вечно бывший закрытым для любопытных детей городка, не украдкой поверх забора, как бывало, а изнутри, имея на то полное право, почти став его частью.
- Сейчас все на ужине, - будто перехватила его мысли девушка. - По крайней мере, я на это надеюсь, - неожиданно, со вздохом закончила она, невольно морща лоб и машинально накручивая на палец выбившуюся из прически прядь. - Эй, Шион, ты чего? – она растерянно подняла на него взгляд.
А тот самозабвенно хохотал, звонко, как-то еще по-мальчишески, словно много не досмеялся в детстве.
- Сафу, - начал тот мягко, отсмеявшись наконец, и она обреченно вздохнула, смирившись с тем, что хоть оболтус и вырос, но с прежним восторгом коверкает ее имя на восточный манер. - Дети благотворно влияют на тебя - впервые на моей памяти ты в чем-то не до конца уверена.
Сафу – Софи вообще-то, как она сама предпочитала - критично поджала губы, не находя в этом ничего смешного. Она чертовски устала с этими детьми, и сплошные заботы сделали свое черное дело не хуже грохотавшей почти шестой год войны – уголки тонких губ сделались по-взрослому жесткими, темные круги залегли под бывшими удивительно живыми в детстве глазами, и в восемнадцать лет, в которые ей бы носить высокие прически, канареечного цвета платья и пахнуть весенней свежестью, она могла бы сойти и на все двадцать пять.
- Никогда не понимала тех вещей, над которыми ты смеешься, - покачала она головой. – Ладно, пойдем, я покажу тебе, где ты будешь жить.
Она прикрыла за собой калитку и уверенным движением защелкнула замок. Тот влажно лязгнул, словно окончательно отрезая прошлую жизнь и пути к отступлению.
- Кстати, напомни завтра дать тебе ключи.
С Сафу он столкнулся случайно, этим же днем, потерянно блуждая по смутно знакомым с детства улицам – многие дома, которые он помнил еще крепкими, теплыми, крашеными в мятно-зеленый и белый, теперь, лишенные надежных мужских рук, покосились, словно легли на землю, обессилено шепча: «мы так устали… Послушайте, знали бы вы, как мы устали…». Шепот их сливался в невнятную горечь на губах – больно вырастать из детства, возвращаться туда, куда так рвалось годами сердце, и обнаруживать, что дома-великаны и бесконечно взмывавшие ввысь плотными стенами заборы на самом деле давно уже старые, приземистые, до ужаса одинокие. Мир, казавшийся яркой карамелькой в детстве, оказывался полон пугающе пустого пространства, сжимался, крохотный и озябший, вокруг, словно виновато ластясь к твоим ногам, погрызенный войной, как ткань - молью.
Неприятный ком подступал к горлу, когда он разглядывал городок, в котором провел детство. Ничего особо не изменилось, он вроде бы был все тем же, но вот сам - сам Шион стал другим.
Хотя нет, кое-что оказалось тронутым временем – вместо их дома слепым пятном кричал новый, еще сырой фундамент, и это было как трещина в сердце - хрустальная птичка детства окончательно разлетелась вдребезги у него на ладони. Шион сжал кулак, представляя мелкие, как дождевая пыль, осколки, как они, незаметные, входят под его ненавистно-белую кожу, словно шипучее вино, покалывая пальцы и отравляя его до самого нутра.
От осколков снарядов, приходивших в сердце, в эти годы гибли тысячами, десятками тысяч, но это – куда больнее, когда какую-то, пусть слабую, но отчаянную и живую мальчишескую надежду, тянущуюся робко вверх, опрокидывают в небытие, и сразу в груди делается гулко и пусто, мир становится насмешливо сер и равнодушен, отказываясь оплакивать твою потерю.
Он тупо глядел на щерившиеся блоки будущего здания, на ведро в потеках цемента и сжимал кулаки, словно пытаясь привести себя в чувство. Он, исколесивший с отцом Восток, куда лишь отдаленным эхом докатывались отблески пожаров и кровавых зарниц войны, страшной войны, облизавшей своим гнилым языком добрых пол-суши, уж он-то полагал, что до него не добежит взрывная волна. Но как же чертовски и горько был он прав, когда обронил в разговоре со случайным попутчиком, не испугавшимся его внешности, что война дотянется до каждого. Изощренная насмешка судьбы – швырнуть ему обратно в лицо брошенные на ветер пустые для него самого слова.
Он обернулся и заозирался, пытаясь отыскать еще один дом – если тут стоял его, то…
- Джонни?.. – донеслось до него неуверенное. – Джон?
Он поспешно потянулся на голос и отыскал глазами невысокую фигуру, вырисовывавшуюся строгим силуэтом на крыльце дома неподалеку. Та помедлила, а затем, подхватив подол закрытого темного платья, бросилась вниз по ступеням.
- Шион? – наконец, вспомнила она то имя, которым он просил себя звать, странный, странный снежноволосый мальчик, дома - с глазами неба, и цвета вишневого сока – на улице, где не мог подолгу бывать. В детстве она верила, что тот вырастет в святого Николаса и будет до самой старости дарить ей подарки, помня их дружбу. А тот кивал, обещая обязательно её не забывать, мальчик-астра, как переводилось его имя со странного на слух, шипяще-округлого языка, на котором умел говорить его отец. Шион – Джонатан на самом деле, как когда-то нарекла его мать – отцом гордился и даже имя маленькой Софи в подражание переделал в Сафу, какое-то странное, но тогда до ужаса раздражавшее девочку.
– Шион! – крикнула Сафу громче, отчетливей, впрочем, не имея никакой в том нужды – пару секунд спустя она уже сжимала его в своих объятиях.
Он за все то время, что они не виделись, вытянулся, вырос, однако лицо его изменилось не сильно, но вот острый кадык и крупные ладони смотрелись странно, непохоже не того болезненного щуплого мальчика, к которому она привыкла. Он улыбнулся ей, вглядываясь в её полузабытое лицо, словно запоминая заново.
- Сколько раз тебе говорить, - он улыбнулся, качая головой, и прикрыл веки с веером белых ресниц, - что «Джон» - не производное от моего имени, - Шион наигранно ворчал, не зная на самом деле, что говорить и как вести себя дальше.
- А сколько раз надо было тебе сказать, чтобы убедить, что меня на самом деле зовут Софи? – возмутилась она, отстраняясь от него и тоже принимаясь внимательно его разглядывать, ловя малейшие изменения, случившиеся за эти шесть или семь лет.
Потом они пили у Софи чай, из пары уцелевших и не распроданных настоящих тонких фарфоровых чашек, еще довоенных. Чай был со странным привкусом, водянистый, жидкий, но все-таки настоящий – у Шиона даже всплыла чаинка, которой он обрадовался, как когда-то впервые, когда отец рассказал ему это поверье.
- Гляди, - улыбнулся он, наклоняя к ней чашку. – На счастье.
- Это все глупости, которых ты нахватался у этих варваров, - рассеяно отозвалась она, глядя, как в скатерть впитались несколько пролившихся коричневых капель и как они расплылись по ней темными пятнами.
Придется стирать.
- Они не варвары, - обиженно засопел тот. – Тебе просто не понять их менталитет.
Сафу прищурилась, глядя на него:
- Ну вот умных слов ты точно нахватался.
Они помолчали – пауза повисла тяжелая, неловкая, на которую наложили отпечаток годы разлуки. Мерно тикали высокие часы, в окно барабанил мелкий дождь, но уюта не было – дом выглядел почти нежилым, холодным, содержавшимся в образцовом порядке. Когда-то, когда он прибегал к ним в гости детстве, в очередной раз поссорившись с отцом, то все выглядело по-другому – на кресле лежала вязка, клубок при этом вечно терялся где-то под платяным шкафом, в котором пахло нафталином и где он любил прятаться во время игр, а из маленькой кухоньки доносился вкусный запах пирожков, и бабушка, с которой девочка жила тогда, после гибели родителей, соединяла все пространство во что-то настолько мирное, тихое и теплое, что уходить никогда не хотелось. Поразительнее же всего было то, что эта же женщина следила за приютом, оставшимся на них двоих, и бывала строга. Впрочем, её любили даже приютовские, тихо, по-своему, но все же – определенно.
Сафу поймала его взгляд, блуждавший по безжизненным стенам, и тихонько сказала:
- Она не перенесла этой зимы, слишком голодно было.
Шион поднял на неё глаза, внимательно наблюдая за тем, как она высвободила из тугого пучка, собранного на восточный манер, две длинные спицы и сжала в ладонях, с горечью их разглядывая. Волосы, не слишком длинные, из строгой прически рассыпались темной волной по плечам – прямые, густые, неровно и поспешно подрезанные.
- Все, что теперь осталось, - с грустью сообщила она, сжимая пальцы.
- А что приют? – попытался перевести разговор Джонатан. Видеть подругу детства, вечно серьезную и строгую, в глухом душевном раздрае было страшно, очень-очень страшно. – Неужели теперь одна тянешь?
Та сухо кивнула, затем помедлила и подняла на него взгляд, полный надежды.
- Джонни, - почему-то в детстве она чаще всего звала его именно так, с какой-то болезненной нежностью. – А ты зачем вернулся?
«Джонни» пожал плечами.
- Хотел найти работу – рабочих рук сейчас в обрез, так что даже такого как я возьмут. А вообще, - он помедлил. – Мечтаю скопить на обучение, - он едва заметно смутился, на скулах расцвели два багровых пятна.
Софи поднялась на ноги и, перегнувшись через стол, накрыла его ладони своими, а затем и вовсе стиснула его пальцы, заглядывая в глаза.
- Джонни, иди к нам, а? Нам нужны люди, очень. Каникулы меньше, чем через месяц кончатся, и там мы уже совсем не справимся.
Сафу редко его просила. Настолько редко, что он кивнул, прежде, чем успел хорошенько подумать, прежде, чем вспомнил, во что его жизнь превращали дети, просто по инерции, удивленный её просьбой.
Опомнился он только перед белевшим в сумраке домом.
Сафу передвигалась по территории уверенно, шуршала подолом платья о влажную от росы траву и обстоятельно рассказывала о жизни приюта, Шион же слушал, но ступал осторожно, словно все еще привыкая, будто под ногами его, под обманчиво ласковой темной зеленью, сидело глухое, горячее и жестокое нутро болота, так что стоило бы оступиться, опустить ногу мимо кочки - и он бы пропал. Но при этом он находился в состоянии какого-то странного, темного и глубокого ступора, будто уперся сознанием в большую прозрачную стену - Шион искренне не понимал, как мог пойти на столь спонтанный поступок.
Он не боялся ответственности или некоторого одиночества, которое ему предстояло уж до конца каникул наверняка, как объяснила Сафу, но вот дети, эти вихрастые мальчишки с крупными злыми ртами и чванливые маленькие принцессы-оборванки его пугали, вернее, он их не любил. Страх же давно оказался загнан куда-то в самые потаенные уголки сердца, похоронен под желаниями, амбициями и нормальными, общепринятыми страхами - страхом высоты, пауков и солнечного света. Хотя нет, последний все же вновь выбивался из общепринятой череды, но ему - ему было можно.
Джонатан ненавидел свою уникальность - человек-аномалия, как звал он сам себя в минуты горького и глубокого душевного отчаяния, протравившего ему кости за эти годы. Конечно, отец любил его и таким - маленьким, тихим, бледным, с абсолютно белыми волосами и отливавшими на свету красным глазами, таким, с жалкой боязнью света и едва заметно дергавшимися глазными яблоками. Последнее, нистагм, это дикое, уродливое, будто скрюченное ревматизмом слово он не переносил более прочих - на цвет его волос, как на керосиновую лампу, слетались любопытные ровесники, но стоило ему поглядеть на них, словно сознательно бегая глазами по их лицу, как те сперва радостно улыбались ртом с выпавшими зубами, а затем просили перестать, злились и бросали его, «ненормального», и он оставался одинокой свечкой трепетать на дороге, не понимая, в чем провинился передо всем миром.
А потом, потом был Восток, была Япония, в которую отец взял его, как только почуял нехорошее в воздухе над Европой, где они и провели эти годы. И пусть там не было отпечатков-исполинов адских танковых гусениц в сырой грязи, не было ран от колючей проволоки и трупов миллионами, там все равно война шла, но уже личная, для маленького Джонни, который оказался в чужом мире, место в котором не удавалось выгрызать даже зубами. Для того, монохромного мира он был слишком не таким, "слишком" во всем. Среди темных, черных глаз и вороньих волос, среди этой желтовато-смуглой кожи, в потоках бурлящего, неясного поначалу чужого языка он всюду был некстати, не понят и пренебрежительно отвергнут. Но больше всего он ненавидел их сказки.
Белые волосы делали из него потустороннее чудовище – ту же колдунью-старуху с крутых склонов гор, которая ела детей и заблудших путников. Бесстрашные в толпе себе подобных, дети кидались в неё камнями, в эту морщинистую и страшную, а прилетали они в его, Шиона, худую маленькую спину. Один, особенно острый осколок рассек его лицо так, что розовая полоска до сих пор тянулась от левого уха до середины щеки. О том, что могло бы быть, пройди он парой сантиметров выше, Шион обычно старался не думать.
Но сейчас, когда он сознательно согласился окружить себя детьми, поймал себя в ловушку, сейчас невольно вырвались на свободу все старательно задавленные обиды - на мир, на сверстников, на отца, особенно на отца, даже отчаянная и горькая обида на мать: за то, что та ушла так рано, не осталась жить в этом мире хотя бы ради него. Мысли эти были стыдными, жалкими, уродливыми, но искоренить их не выходило.
- Джонни, - вдруг перебила Сафу свой рассказ и повернулась к нему. - Я тут подумала, - она замялась и поглядела на его белоснежные, растрепавшиеся от ветра волосы, словно избегая прямого взгляда зрачок в зрачок.
- М? - тот отвлекся от собственных воспоминаний. - Ты говори, я пойму, - он помедлил, а затем, презирая себя за прорезавшуюся в голосе надежду, продолжил: - даже если ты скажешь, что передумала, и я тебе не нужен.
- Нет-нет, - помотала она головой, вновь аккуратно причесанной. - Я просто решила, что солнце тебе в тягость, а прочие воспитатели по вечерам уходят к себе, где их ждут семьи... ну или бутылка, - тут она неодобрительно нахмурилась, - кого как. И по вечерам я одна, понимаешь, нельзя же детей без присмотра оставлять. А здесь - жутко, я не знаю, но у меня порой такое чувство, что это какой-то особый мир, который меня в себя не пускает. Я вроде цербера, но я - снаружи. Знаю, глупо звучит, но мне тут плохо, а когда дети взрослеют и уходят в самостоятельную жизнь, то у них такие безжизненные лица, будто они уходят умирать. Только некоторые радуются, такие же изгои как я. Звучит дико, верно? - она, наконец, решилась поймать его взгляд. Шион глядел сочувствующе, будто понимал, о чем она говорила.
- Хочешь, чтобы ночью дежурил я? - мягко поинтересовался он. Растерянность при встрече с отталкивающим тебя миром "для избранных" он знал на себе.
- Очень, - призналась она с облегчением. - Может, хоть ты у них приживешься?
Конечно, приживется, подумал Шион - особенно, если будет пересекаться с их миром только ночами, когда мир этот будет тяжело и глухо спать поверхностным сном с цветными картинками перед глазами.
Шиону, как единственному ночевавшему на территории, Сафу выделила небольшой домик, деревянный, который он сперва, при обходе, и не заметил.
Внутри было уютно, хоть по полу и тянул легкий сквозняк, но большой, грубо сколоченный стол подкупал своей простотой и узором годичных колец, полустертых уже временем, а камин пока стоял забитым досками - чтобы маленькие чудовища не додумались его топить своими силами - но его можно было легко вернуть в рабочее состояние. Окно, со старым, сероватым от времени и пыли стеклом, выходило как раз на левую часть фасада большого дома, так что можно было разглядеть оба крыла, хотя половина мальчиков была все же ближе и вырастала громадиной из темноты.
Кровать тоже была незамысловатой, но выглядела надежной, чего было вполне достаточно, но вот настенные полки неуютно скалились пустотой, словно требуя чего-то.
Часов не было, но и без них было неплохо, хоть и тихо.
Но уснуть не получалось, он то и дело ворочался, скидывал и обратно натягивал одеяло, открывал и вновь захлопывал окно, дребезжа неплотно пригнанными стеклами, вставал, перекладывал те немногие вещи, что взял с собой, и маялся от бессонницы.
В белом доме давно уже погас свет в центральной части, где, как он знал, была столовая, последние детские голоса смолкли на улице - успевшие улизнуть после ужина (который Шион по незнанию пропустил) были безжалостно загнаны обратно. Постепенно гас свет и в комнатах, где спали дети - они уже улеглись, сопровождаемые строгим голосом мисс Уайт, в котором не смела дрогнуть ни единая нота, подвести ни единая интонация. Но он знал, что это потому, что мисс Уайт - о Боже, до чего смешной официоз!.. - Софи, та самая маленькая серьезная Сафу их боится, и потому не позволяет себе ни единого промаха, ни единой слабости, так как свято верит, что чуть что - и на нее набросятся сворой.
Он покачал головой и вновь поднялся на ноги, набросил на плечи пальто и вышел во двор - поглядеть на свой новый мир спокойно, подышать теплым августовским воздухом, поглядеть на звезды и выплеснуть в прогулке лишнюю энергию и волнения - пути назад все равно уже не было, так что пора было переставать паниковать.
Улица встретила его скользкой от ночной росы травой и темным, чернильно-синим небом с розовато-белесым зевом луны. Стрекотали сверчки, дразняще, где-то близко, но неуловимо, а вдали над землей проносились трескуче-скрипящие птичьи крики, от которых он успел отвыкнуть за время путешествий. Глаза привыкали к темноте с трудом, и что-то казалось остро неправильным, но Шион не сразу понял, что его смущало – а был это едва заметный огонек, теплившийся за белыми тюлевыми занавесками в одном из окон первого этажа; комната же Сафу, как он знал, была на втором и темнела черным провалом окна, так что происходило что-то не то.
Спать не хотелось совсем, и он подошел к невысоко расположенным окнам - стало ясно, что горела неровным пламенем свеча, бросая скорее тени, чем давая свет, но вот что там происходило, оставалось совершеннейшей загадкой.
Столовую и коридор он прошел почти на ощупь, смутно себе их представляя и касаясь пальцами стенки, отчаянно пытаясь заменить себе и без того плохое зрение - как же он жалел, что не захватил с собой лампу!.. Нужную дверь он отыскал легко - из-за нее доносились сдавленные взволнованные и недовольные голоса, да тонкая полоска света била по низу.
Шион осторожно приоткрыл дверь и заглянул в комнату. Никто не спал, мальчишки помладше собрались группами на нескольких кроватях, словно окружившая кольцом крупную добычу волчья стая, и во все глаза глядели на одинокую прямую фигуру, сидевшую в одних штанах на своей скрипучей койке в углу, набросив себе одеяло плащом на плечи и сосредоточенно вращавшего тупой ножичек для масла, стащенный, по всей видимости, за завтраком. Крутился тот на жестяном подносе, раздобытом где-то еще, по краю которого белели положенные поверх облупившейся цветочной росписи обрывки тетрадных листов, маленькие клетчатые полоски с неразборчиво выведенными словами. Свеча стояла рядом, прямо чашечкой самодельного подсвечника на матрасе – ну и беззаботность, рассердился Джонатан – пламя её дрожало на сквозняке, отбрасывая резкие зловещие тени на острое лицо гадавшего.
Он казался кем-то вроде молодого дикого чародея, и все замерли в восторженном и испуганном оцепенении. Сперва было Шион подумал, что тот был их вожаком, но что-то было не так, не чувствовалось благоговения перед ним как перед лидером, но вот страх - страх чувствовался, отчетливый и злой, гнусно-завистливый.
- И что у нас здесь происходит? – громко поинтересовался новоиспеченный воспитатель, затем вздохнул, прикрыл глаза, набираясь духу, и вошел в комнату, скрипнув дверью и заставив всех вздрогнуть. Всех, кроме упрямого колдуна, который поднял на него спокойный взгляд темных, блестевших в полумраке глаз, и невозмутимо задул свечу, погружая комнату в ровный мрак.
Всполошившиеся было дети пригляделись и поняли, что тревога оказалась ложной – это был не воспитатель. Если честно, они его вообще первый раз видели, да еще какого-то подозрительно молодого.
- Крыс опять взялся за свои цыганские штучки, - наябедничал кто-то, не упуская возможности настучать на ублюдка хоть кому-нибудь, даже если тот оказался бы случайным прохожим. Хотя нет, случайных людей тут не бывало, это они знали точно. – Обещал на нас порчу навести, если будем мешать, - добавил он по некотором размышлении.
Джонатан попытался скрыть невольную улыбку и строго поинтересовался:
- А сам-то ты что скажешь, герой? – он поглядел на взрослого мальчишку, уже ловко соскочившего с кровати и убиравшего в тумбочку прибереженные на такие ночи свечу и поднос. Тот пожал плечами, захлопнул ящик и, подойдя ближе, оказался с ним практически одного роста. Сунув согретый в руках нож ему в ладони, мальчишка неохотно разлепил губы, отводя раздосадованный взгляд:
- Попрошу на кухню вернуть, а то утром хватятся, ор будет стоять дикий.
- Меня? – Шион даже растерялся от неожиданности просьбы.
- Вас, но вообще - как хотите, - парень пожал плечами и прошел мимо, выхватив совершенно не точеный нож из растерянных рук обратно в свои цепкие смуглые пальцы. – Я и сам могу.
Скрипнула дверь, и он безмолвно исчез в темном коридоре, не скрипнув ни единой половицей.
- И часто он так? – он поглядел на детей в некоторой растерянности. Глаза уже почти привыкли к темноте и стали различать лица. Парень постарше, лет четырнадцати, еще дававшим петуха баском сообщил, что это Крыс, а от Крыса можно ждать чего угодно. Повисла осторожная тишина, и Шион с ужасом почувствовал на себе изучающие липкие взгляды, с которых обычно и начинались неприятности.
- А вы кто? – вдруг раздался голос, словно нарушивший какую-то незримую, стихийно выросшую стену табу, воздвигнутую при его появлении. Может быть потому, что он сразу вошел как свой, и говорили с ним как со своим, и лишь потом спохватились.
- Завтра узнаете, - вкрадчиво пообещал Шион и покинул комнату под растерянные шепотки и чувствуя себя в кои-то веки если не победителем, то хоть достойно ушедшим.
Когда до него донесся нестройный хор голосов, ожесточенно загомонивших, заспоривших о том, кто это мог быть, он поежился, а затем, выловив из лавины захлебывающихся версий ненавистное «а вдруг привидение?», откровенно вздрогнул, вспоминая злые колючие взгляды узкоглазых детей.
Крыса он отыскал у двери в кухню, где тот ковырялся, кажется, шпилькой в замке.
- И ты предлагал заниматься этим мне? - поинтересовался он скептически.
- У вас ключи должны быть, - тот его появлению не удивился и оставался совершенно, просто каменно спокоен.
- Почему ты так решил? - прищурился Шион.
- Да ясно же, что вы из числа воспитателей - другие так безрассудно и громко по коридорам не ходят. Жизнь отучает, - сердито объяснил тот, пошевелил шпилькой, в которой Джонатан, наконец, признал шпильку Софи, и лязгнул замком, размыкая его и вытаскивая из петель. Затем исчез за дверью в полном мраке кухни.
- Но при этом ломать при мне двери - это нормально? – Шион вскипел. Его почему-то злила эта логика, эта наглость, эта холодная и абсолютная уверенность в своих силах, такая, из-за которой каждая реплика казалась каким-то снисходительным подарком остальным. Будто это он, а не Крыс был погрызенным жизнью и войной сиротой.
Послышался лязг металла, затем какой-то грохот, и Крыс вновь вырисовался на пороге, со свободными от ножа руками и жуя кусок хлеба.
- Я знаю, что вы не донесете. По вам видно, - он предвосхитил вопрос своим кратким, ничего не прояснившим ответом. - Держите, - он протянул ему второй кусок, который тот машинально принял, а затем попробовал. - У вас вид голодный, - усмехнулся мальчишка, но уже как-то не зло, перестав глядеть на него с хорошо затаенной угрозой в дымчато-серых глазах, и улыбаясь тому, как и действительно голодный Шион ел.
А затем, понаблюдав еще некоторое время, повесил замок на место и стремительно исчез в темноте коридора. Абсолютно бесшумно и кратко пожелав доброй ночи.
Это было кстати - день пока выходил исключительно странным.
Овсянка, жидкая, зеркальную гладь которой взрезали бесформенные комки каши, глядела на Томаса из тарелки большим бледным слепым лицом. Масла этим летом не было, да и каша давно уже варилась только на воде, так что слоистая, тяжело и почему-то жирно пахнущая овсянка была тошнотворно безвкусной, и половину завтраков он давно уже проводил, задумчиво царапая гнутой истертой ложкой дно тарелки, оставляя стремительно затягивающиеся в каше борозды и разглядывая столовую.
Столовая уже набила оскомину, впрочем, как и все здесь, просто столовая - столовая как-то особенно.
Меленькие трещины, паучьими тонкими лапками разбегавшиеся по потолку, он знал давно наизусть, как и темные спирали гладко спиленных сучков на соседних деревянных столбах, поддерживавших потолок - они уродливо обрубленными мореными деревьями возносились вверх, утопая несуществующими кронами в потолке, и безликий беленый зал с большим камином, топившимся только в лютые морозы, из-за них был особо неудобным. К длинным, составленным вместе столам, сколоченным силами прошлых, давно истершихся песком из памяти, еще довоенных воспитателей, примыкали узкие лавки, которые поначалу казались издевательством. Тетки и дядьки же, с резиновыми лицами из инспекции, что умилялись два раза в год, строго по графику, их "идеальным условиям", как формулировали они сами, те радостно кивали строгими седыми пучками и глупо прикрытыми зачесанными волосами набок лысинами и улыбались, глядя на "малюток", хмуро ерзавших за столами затекшими поясницами.
Самим им всегда любезно предлагали стулья.
Зачем он приходил на завтрак, он не знал - не явись он, так ни один из воспитателей не посмел бы всерьез пытаться усовестить его, они давно уже поняли, что своенравного мальчишку с черным прошлым, всколыхивавшимся кроваво-алыми зарницами, не переубедишь. Оставалось только ждать - скоро тому предстояло покинуть их приют, и все надеялись, что смогут вздохнуть спокойно.
Том понимал - не смогут, это обманка для них самих, смешная обнадеживающая ложь, потому что в отличие от взрослых он умел не просто смотреть - видеть. Он видел, что проблема не в нем, что они просто-напросто фокусируются на чем-то близком и успокоительно-ясном, не замечая проблему-исполина, нависающую над ними из-за его плеч.
Он-то хорошо понимал, что почти все приютовские были не просто маленькими босоногими узниками детского дома, не обездоленными сиротками с курносыми, веснушчатыми носами и вихрами под кепочками, какими они рисовались людям оттуда, из внешнего, безумно-безумно далекого мира, но стаей неясных и тревожных зверенышей, которые давно уже перестали верить в то, что их заберут и что мир окажется добр и ласков к ним, что обернется нежной улыбкой - а если бы и обернулся, они бы в неверии ободрали эти растянутые в улыбке губы когтями в кровь. Они строили свой мир со своими проблемами, со своими сокровищами и горем, праздниками и трагедиями, с играми внутри одной большой игры, и жили в нем, даже когда оказывались в школе, на другом конце города, куда их сопровождали беспокойные воспитатели. Они не снимали масок даже в классах и давали отпор всяким чужакам, смевшим с любопытством подбираться к ним. Их мир отграничивался приютским забором, не имел никакого названия, но был самым реальным, что было у этих детей. Взрослые не замечали этого, они не видели, что все эти разрозненные, на первый взгляд, кусочки и осколки человеческих судеб на деле были частями громадной и безжалостной машины. Там были свои противостояния и склоки, но чуть лишь стоило кому вторгнуться в их мир, и они дружно ощеривались единой пастью.
Глупые и абсолютно, аб-со-лют-но слепые взрослые не видели элементарного, просто не замечали, что пытаются посягнуть на что-то, они наивно полагали, что это всего-навсего сложный подростковый период дает о себе знать, не более.
Томас же знал об этом особом мире, но давно уже понял, что становиться его частью не желает ни за что.
Были и еще, другие одиночки, отщепенцы, либо не имевшие даже смутного чувства интуиции, позволившего бы им нащупать ручку входной двери в этот подводный и гулкий мир, либо те, в чьих глазах читалось понимание ситуации, но почти все такие уже давно покинули дом, поэтому сейчас Том был практически полным одиночкой.
Конечно, пожелай он, и вся эта стая припала бы, поскуливая, перед ним на передние лапы, обожая и до дрожи завидуя, но это было как-то настолько противно ему, что он держался в стороне, изредка разве что пугая с усмешкой всех своими "ублюдочными цыганскими выходками", как их боязливо звали остальные с отчетливой злобой в голосе. Потому как в их темном мире суеверия были не просто сказками, но главными и в чем-то высшими силами, и человек, способный подчинять их себе, казался им кем-то вроде бога, только вот, повернувшегося к ним слегка сутулой спиной с острыми лопатками. Некоторые распускали слухи, что у того там действительно прижженные обрубки крыльев, а уж сколько историй ходило о потерянных Крысиных Крыльях - он даже устал их выслушивать. Легенды передавались шепотом, боясь быть застигнутыми пронзительным взглядом дымчатых глаз, но все равно добирались до его слуха.
Они его забавляли, но не более – наверное, все же потому, что ничто из этого не было сделано с целью испугать кого-то или – того смешнее – создать культ личности, нет; он просто демонстрировал, пусть и зло и отчаянно, что память предков сильна в нем, что он – тоже часть чего-то большего. Что он гордится этим, что за ним, за его спиной кто-то есть – года и поколения, традиции и обычаи, и что даже если его зашвырнуло далеко от своего очага, он – помнит.
Иногда он сознавал гордыню недостатком, но народную гордость, ту, что, несмотря на все кровавые ужасы, кипела в нем даже сильнее, чем он мог бы в себе полагать, он считал чем-то почти святым. Он, мальчик с вырезанным в одночасье табором, для которого золотистое колесо флага со множеством прутиков-спиц окрасилось в красный, бьющий по глазам контрастом с зелено-синих полос, он помнил детство, которое многим бы показалось диким. Но тогда, тогда все было так сладко и просто, мир был с очевидностью волшебным – круглые доски для хлеба, взгляд в угли до рези в глазах, крошки для птиц и звездное небо, колыбельные и постоянно меняющийся мир с неизменными монистами и цветастыми платками.
Может, поэтому он четче всех видел происходящее.
Он видел людей, просто наблюдая за ними.
Разве что вчера явившийся у них на пороге, новый человек показался ему странным, не до конца ясным – словно лучилось в нем что-то бесконечное, бездонное и светлое, что было видно даже сквозь его некоторую бестолковость и загнанность; казалось, что тот способен простить весь мир за все зло, которое ему не могли не причинить – с его-то внешностью. Конечно, они почти и не пересекались пока с ним, если не считать этот странный диалог у взломанной кухни, когда тот смешно злился и пытался доказать что-то скорее самому себе, чем кому-то еще, но уже Томас увидел в нем что-то особое. Возможно, родственное – того самого ребенка, которого заставили резко повзрослеть; нет, конечно, остальные тоже были вынуждены взрослеть, но они ожесточались, взрослели насовсем, по-настоящему, а этот… этот был странным, что казалось, будто будь его воля, он вернулся бы в детство. Том бы тоже вернулся.
А еще… пусть это было глупо, но этим утром он его просто-напросто с любопытством разглядывал, ни о чем не думая и меланхолично растаскивая кашу по тарелке. При дневном свете он оказался действительно волшебным, будто осколок чего-то цветного из детства.
Рядом перешептывались остальные мальчишки, и кому-то он казался страшным – а вдруг вампир, эй, парни, глядите: глазища-то краснющие; нет-нет, слушайте, это же тот самый старик, нашедший эликсир бессмертия; а вдруг… - Том понял, что легенд в приюте скоро поприбавится.
Кто-то вспомнил, как отец – когда он еще у него был – рассказывал ему про подопытных крыс, как же их там, аль… бис… ой, аль-би-нос, вот. Кто-то загомонил, подхватил тихонько слово, перекатывая на языке, пробуя на вкус, и оно было отвергнуто как слишком длинное, но вот идея крысы, Крысы была подхвачена.
Он поглядел на робко улыбающегося нового воспитателя, что казался немногим старше его самого, на его ритмично дрожавшие алые глаза и едва различимый шрам на щеке, на узкие острые плечи под белой рубашкой и вздохнул. Затем обернулся к соседям, перестав гипнотизировать его взглядом, и поглядел на них тяжело.
- Не забывайте, кого уже окрестили Крысом, - заметил он тихо, но многие расслышавшие его запнулись и замолчали, подавившись так пока и не приставшим прозвищем. Стол притих, все молча поглядывали то на одного, то на другого, не осознавая заступничества, скорее уж полагая в этом ревность к черной славе.
На самом же деле, просто Джонатан – как его представила им всем его отчетливо мисс Уайт – на завтрак опоздал, вбежал раскрасневшийся, с кругами под глазами, какой-то всклокоченный и жалкий – не выспался наверняка на новом месте – усталый и очень-очень испуганный, так что Крыс даже удивленно выгнул бровь. Он видел, как у того едва заметно тряслись пальцы, пока он пытался есть; как он поначалу шарахался от разговоров… Было очевидно, что тот себя еще просто-напросто накрутил – так загнанно он глядел на бесстыже пялившихся на него детей. Особо пристально на него смотрела одна из девчонок из-за дальнего стола, хмуря смуглый лоб и будто что-то высчитывая.
Взгляд воспитателя рассеянно блуждал по детским лицам, пока не наткнулся на внимательный взгляд Тома. «Трудный подросток» усмехнулся, показывая, что паническая атака не прошла для него незамеченной, и альбинос растерялся, а затем зло и упрямо задрал подбородок и расправил плечи, с вызовом глядя в дымчато-серые глаза, после чего и вовсе поднялся, перегибаясь через стол за чайником с кипятком, за которым не решался встать, боясь побеспокоить своих соседей за учительским столом.
Крыс едва заметно улыбнулся – ну точно ребенок, причем такой, которого можно взять «на слабо», как это сейчас называли.
Он любил, когда его выводы оказывались верными.
_____________________________________
Примечание:
Если кто не знает, то цыганский флаг выглядит как красное колесо на сине-зеленом фоне, и красным из золотого оно стало уже после Второй мировой, когда цыгане подвергались массовому геноциду.
@темы: Sion, Nezumi, Inukashi, Safu, fanfiction
-
-
20.05.2012 в 12:14Интересно. С удовольствием буду читать продолжение.
Спасибо автору.